Анна Александровна Осьмухина
Гость
|
И Вам спасибо.
Судьба и мне подарила встречи, которые не забуду никогда. Вот год назад, 14 февраля приезжал к нам Гранин пообедать. Хотел рассказать о своем выступлении в Бундестаге.
И собрались за столом трое доживших до наших дней фронтовиков: Гранин, Бобров и выдающийся скульптор Григорий Ястребенецкий.
Я приведу Вам несколько фрагментов разговора. Хочется, чтобы Вы прочитали.
Гранин Д.А.: Я впервые вижу бундестаг с трибуны. Это совершенно другое ощущение, весь зал заполнен, свободных мест нет, галереи с гостями. Не буду рассказывать подробности, но поверьте, это было особое чувство. Я вдруг почувствовал, что та минута, которую мы ждали все четыре года войны, наступила, и увы, наступила только для меня одного, почти никого из моих однополчан, из всех 15 тысяч, которые составили нашу первую дивизию народного ополчения, не осталось.
Настала эта минута. Я вдруг решил, что не буду говорить по бумаге. (Бог с ним, с переводчиком. Как сумеет перевести, так и будет.) Я принялся рассказывать о блокаде, о том, что она значила для людей, которые жили в Ленинграде. Не вообще про блокаду, не вообще про войну, не вообще про историю освобождения Ленинграда, прорыва блокады и даже не только про ту картину, тот стереотип блокады, который был наработан за эти годы: саночки, на которых везут покойника. За 900 дней блокады в Ленинграде погиб 1 млн человек (а по некоторым данным, 1 млн 200 тыс.) от голода, обстрелов, бомбежек. Все это уже стало привычной схемой, которая не требует никаких особых слов. Ну голод, война, обстрел, гибнут люди в городе...
Когда мы с Адамовичем писали «Блокадную книгу», я занимался блокадной темой, я понял, что на самом деле все происходило не так. Да, люди гибли от голода, снарядов, бомбежек, но еще и от мороза. Сколько замерзших было в своих квартирах. Гибли от целого комплекса невыносимых условий, как говорят медики, несовместимых с жизнью. И я решил рассказать об этом. О том, о чем не было написано. Мы в «Блокадной книге» с Адамовичем старались докопаться до подлинности той жизни, но не писали об этом. Это была особая тема — что происходило в доме, квартире, где человек умирал или спасал кого-нибудь и шел на работу. Что происходило с людьми? Надо было спасаться от мороза, особенно в первую блокадную зиму. Но как? Не было отопления, ничего не работало. Появилась буржуйка, которую можно было купить на рынке за большие деньги. А чем ее топить? Где взять дрова, которых не было? И это в нашем городе, который имел центральное отопление. Дрова были расхищены в первые же морозы. А морозы крепчали, доходили до –30–35 градусов. Люди ломали мебель, паркет, выламывали доски из пола, жгли книги, все, что горит.
В квартирах и днем было темно, потому что все было завешено одеялами: берегли тепло. Было абсолютно темно все 24 часа. Помещения освещались с помощью коптилок. Как объяснить немцам, что такое коптилка? Наша фронтовая коптилка ничего не объясняет, потому что солдаты свои землянки освещали от аккумуляторов. Коптилка — это баночка с фитилем, где есть масло, керосина уже не было. После возвращения с войны я работал в кабельной сети «Ленэнерго». Все трансформаторы в отключенных трансформаторных подстанциях были без масла, все было слито, продано, отдано и т. д. Трансформаторы стояли пустые. И с этим маленьким огоньком жили из месяца в месяц.
А откуда брать воду? Водопровод не работал. Те, кто жил на набережных Невы, ходили за водой на реку. А как жить без туалета, без канализации? Это были страшные картины, я их видел, когда приходил в город с фронта. Представьте пятиэтажный дом. Куда сваливать нечистоты? В лестничный пролет? Там вырастали горы. А как ходить по этой обледенелой лестнице, как таскать воду?
Я все это рассказал немцам, депутатам бундестага. Не стесняясь, ничего не смягчая, не взваливая вину на потомков, сидящих передо мною. Я говорил, что блокаду устроило немецкое командование, которое сознательно по приказу Гитлера не вводило войска в город, потому что они считали, что войти в город — значит понести огромные потери от уличных боев: ленинградцы сдаваться не будут. Проще удушить город голодом, за них будет воевать голод, он заставит ленинградцев капитулировать. Это было простое, бесчеловечное, очень страшное решение. Оно начало воплощаться в жизнь с конца сентября — начала октября 1941 года. В дневниках люди писали: «…дожить бы до травы». Зеленая трава представлялась спасением.
Я старался более или менее спокойно, без всяких ораторских приемов и повышения голоса, просто рассказать, во что превращали людей месяцы и годы блокадной жизни. Как люди старались нерасчеловечиться в этих условиях, сохранить основы взаимопомощи, любви. Выживали, как ни странно, те, кто спасал других. Деятельная любовь, доброжелательность и сострадание помогали человеку выжить. Это нравственное содержание блокадной жизни.
Запесоцкий А.С.: Михаил Михайлович, что Вы скажете по поводу вопроса, который обсуждали на телеканале «Дождь»: «Надо ли было сдать город во имя спасения жизни людей?»
Бобров М.М.: — Александр Сергеевич, об этом уже во всех газетах писали, во всех средствах массовой информации говорили. Это была бы большая глупость. Но этого все равно никто никогда не сделал бы. Я приведу пример. Когда мы занимались маскировкой золотых доминант, мы сверху видели весь город. Работали и ночью, и днем. 24 апреля 1942 года у стен Горного института стоял крейсер «Киров». Зенитчики этого крейсера хорошо сбивали немецкие самолеты. Видимо, в отместку был совершен налет на этот крейсер, убитых и раненых моряков выносили прямо на Университетскую набережную. Город сражался до последнего. Однажды мы маскировали самый верх Петропавловской крепости, и нам понадобился трос. Но в то время негде было достать трос длиной 220 м. Примерно 122,5 м высота, и столько же троса нужно на лебедку. Мы прошлись по кораблям — нигде нет. Кто-то нас отправил на Кировский завод. Там наверху стояли минометно-пулеметные позиции. А рядом Стрельна, фронт. Мы вошли в огромный цех. Слева пожилые рабочие ремонтируют танки и орудия, которые пострадали в бою. А справа 13–15-летние мальчишки и девчонки стоят у станков — точат снарядные болванки. Это не укладывается в голове. В это время начался обстрел. Детей увели в безопасное место, но они не хотели уходить, потому что надо выполнять план. Было единение, общее чувство — драться за свой дом. И кто мог подумать о том, чтобы сдать город?! Мысли такой не возникало. Люди, которые задавали вопрос, не представляют, что такое война и оборона своего дома. Если бы они знали, как это, когда врываются в твой дом и расстреливают близких… Такого единения я никогда больше не видел.
В Неве стоял весь Балтийский флот. Линкоры «Октябрьская революция», «Октябрина» — у Балтийского завода, крейсер «Киров» — у Горного института, огромное госпитальное судно «Свирь» — у моста Лейтенанта Шмидта (размерами как современный большой лайнер), большой крейсер «Ленинград» — у памятника Петру I, а между Литейным и Дворцовым мостами — эсминцы. Дальше — подводные лодки и минные заградители. Но когда город атаковали фашистские самолеты, в обороне участвовали не только зенитчики, стоящие на Сенатской площади, Марсовом поле, по периметру Петропавловской крепости, на Стрелке Васильевского острова, но и корабельная артиллерия. Это было что-то невероятное. Мы работали на высоте и все видели, особенно ночью.
Мы знали, что победим, верили, что выстоим.
Запесоцкий А.С.: Григорий Данилович, расскажите, как Вас, самого младшего, взяли в ополчение?
Ястребенецкий Г.Д.: — Война началась 22 июня, а 2 июля я пошел добровольцем. Так что 2 июля 1941 года я уже оказался в армии, и был самым молодым. Сейчас много спорят относительно того, а вообще собирались ли оставить город или не собирались? Круг общения у меня был небольшой, в общем, это были мои друзья, которым было по 17–19 лет, так что я не встречался с начальством, с кем-то другим в городе, все время находился в армии. Но ни у кого даже и мысли не было, что вообще город может быть сдан.
То, что Михаил Михайлович и Даниил Александрович рассказали, я хочу подтвердить, поскольку сам был в это время в городе. И все, что рассказывал Даниил Александрович, настолько точно: например, ситуация в городе с холодом, когда окна были забиты фанерой. Мы жили на Невском проспекте, и когда снаряды взрывались на крыше Строгановского дворца, то все осколки летели к нам в окна. Все книги были пробиты, окна были забиты фанерой. К нам приехала одна женщина из деревни, звали ее Катя, ей негде было жить. В этом доме, кроме нас, никого не было, и она поселилась у нас. Мать мне рассказывала, что однажды она вошла в квартиру и увидела, что Катя сидит замерзшая. Мама кое-как стащила ее с третьего этажа, кто-то ей помог. Так что люди не только погибали от голода, они просто замерзали в квартирах, поскольку не было тепла. Даже если были дрова в подвале, то как их можно было поднять на третий этаж? Сил у людей не было. Это такое время, о котором, честно говоря, я не очень люблю вспоминать.
Потом было веселее, когда я попал в дивизион аэростатов артиллерийского наблюдения. Мы поднимались в воздух и корректировали огонь под Нарву. Было действительно опасно, меня там и ранило, но это было хорошее, интересное время, война была настоящая, романтика, и было как-то веселее. А блокада — это страшное явление.
А.С. 9.05.15
[IMG]http://www.gup.ru/upload/medialibrary/a44/1.jpg[/IMG][IMG]http://www.gup.ru/upload/medialibrary/edd/2.jpg[/IMG][IMG]http://www.gup.ru/upload/medialibrary/6f2/3.jpg[/IMG][IMG]http://www.gup.ru/upload/medialibrary/16c/8.jpg[/IMG][IMG]http://www.gup.ru/upload/medialibrary/cf7/10.jpg[/IMG][IMG]http://www.gup.ru/upload/medialibrary/0f6/11.jpg[/IMG][B][/B]
|
Форумы
Темы
Поиск
Помощь
Войти
Зарегистрироваться
